Заявление
Павел Евгеньевич Новацкий








"…В мире есть много людей, которым важно быть там, где есть преступление, и совершенно не важно, по какую сторону закона, то есть любой полицейский мог бы стать преступником и любой преступник может в конце концов оказаться полицейским."






Павел Евгеньевич Новацкий

Заявление



Aspice nudatas, barbara terra, nates.

(Смотри, варварская страна, на мои голые ягодицы.)




Ветер щекочет меня в паху и под мышками, и я бегу босиком по сырому полю, расставив руки, покачивая ими, как самолет крыльями. За мной, спотыкаясь, спешат вооруженные шерстяными одеялами полицейские… Но я и не думал убегать! Добежав до противоположной кромки поля, останавливаюсь под оглушительный рев трибун. Все приветствуют меня, и я вскидываю обе руки в ответном привете…

Раньше, когда меня забирали, то отвозили в участок, били, а потом отпускали. Не могу сказать, что такое обращение доставляло мне удовольствие, но, поскольку к боли я не прислушиваюсь, такой «процессуальный порядок» меня вполне устраивал.

На этот раз все иначе: меня не бьют, напротив, со мной обходительны и держат не в участке, а в тюрьме.

Тюрьма намного лучше приспособлена для длительного пребывания свободного человека. Здесь все устроено с особой тщательностью. Никогда раньше я не задумывался о том, какое внимание уделяет наше общество обустройству пенитенциарных учреждений, но, как только здесь оказался, понял, насколько важен этот государственный институт, не то что какая-нибудь перинатальная больничка. Нет! Здесь во всем чувствуется забота. Самой малозначительной мелочи здесь уделено внимание, все устроено с любовью, совсем как в доме бездетной пары, где все внимание отдано мебели.

Теперь меня в сопровождении констебля водят на допросы. Раньше я не удостаивался такой чести. В допросах есть что-то торжественное, они внушают уважение, которое, впрочем, обязаны внушать государственные институты. Я понял это только здесь и сразу же проникся уважением к тюрьме.

И подумал, что, если здесь все устроено так прочно и надежно, мне необходимо подчиниться. Я так и сказал с порога детективу: «Я исполнен почтения», — и склонил голову, чтобы у того не осталось сомнения в искренности моих слов.

Однако он даже не поднял головы. Он возился с какой-то машиной, и на мгновение мне показалось, что это идет вразрез с торжественностью момента. Но мне это только показалось, ведь все, что происходит здесь, любая, даже кажущаяся нелепостью мелочь, есть часть работы государства. Подумав так, я расправил плечи и произнес: «Боже, храни королеву!»

На этот раз детектив поднял глаза. Он не стал записывать мое заявление, а вместо этого, стуча пальцами по клавишам и, похоже, в половине случаев не попадая на нужные, записал общие факты моей биографии — место, дату рождения, пол, адрес и так далее. То, с какой невозмутимостью он производил все эти действия, окончательно убедило меня в том, что все, что здесь ни делается, исполнено непреложного смысла, и я постарался придать своему лицу подобающее случаю торжественное выражение.

Затем начался допрос. Детектив предварил его разъяснениями, которые я выслушал с интересом, хотя, признаться, ничего в них не понял.

Вопросы в основном касались моей акции на стадионе. Детектив обстоятельно записывал все, что я ему говорил, поэтому я не смог удержаться и придумывал все новые и новые подробности того, как пришел на стадион, как потом сидел на трибуне, выбирая момент, чтобы скинуть одежду, как проскочил на поле и побежал под рев трибун.

Потом детектив спросил, не было ли у меня сообщника, что окончательно убедило меня в том, что мы упускаем что-то важное.

— Я разделяю восторг, который испытывают люди при виде спортсменов, — сказал я, — именно демонстрация физического совершенства была моей целью!

Детектив поморщился. Я встал.

Не знаю почему, но мне захотелось встать. Это, наверное, естественная реакция на присутствие рядом человека, облеченного властью. Некоторым в таких случаях, вероятно, хочется пасть ниц, но у меня такого желания не возникло, мне захотелось встать.

— Сядьте, — сказал детектив и вновь застучал клавишами; его машинка вызывала у него какой-то нездоровый, даже интимный интерес.

Я сел на краешек закрепленного намертво стула; мне все еще казалось, что эта ситуация требует особых слов, и я, как можно торжественней, произнес:

— Атрибуты государственной власти не могут рассматриваться как пережиток, что свойственно некоторым странам, где судьи не носят мантий. Я убежденный сторонник монархии и считаю, что она — гарантия сохранения нашей государственности и прочная защита от анархии!

Не знаю почему, но все, что мне казалось важным, детектив не записывал.

— Перечислите все акты эксгибиционизма, которые вы совершили за последние три года, — попросил он меня дежурным тоном.

Вопрос удивил меня, но тут вдруг в голову мне пришло вот что: тон детектива может быть обманом, а образ его действий — не соответствовать данным ему инструкциям.

Я разволновался.

— У вас есть соответствующие инструкции? — спросил я детектива.

Он не ответил. Я занервничал еще больше; понимает ли детектив всю важность порученного ему дела и ту степень ответственности, которая возлагается на него в связи с этим расследованием? Успел ли он получить директивы руководства и позволяет ли ему высота его положения вести мое дело?

Взглянув на тяжелую решетку на окне, я успокоился. В конце концов, в данную минуту у меня не было выбора. Сунув руку в карман, я достал сложенный вчетверо лист, на котором еще в камере написал заявление. Бросил быстрый взгляд на детектива, который смотрел на меня выжидающе, и, откинувшись на спинку стула, начал читать, делая большие паузы между словами:

— Являя собой зрелище достойное восхищения, я до сих пор не признан, поскольку настоящий интерес у нашего общества вызывают лишь явления перверсивные! — Я облизнул губы. — Нам, как и прочим германским народам, свойственна непреодолимая склонность к извращениям, что является, по моему убеждению, следствием сырого климата и кровосмесительства, неизбежного на ограниченной территории, каковой является Британия, хотя, возможно, обусловлено иными причинами, мной пока до конца не понятыми. В то же время проблема эта давно не определяется границами нашего несчастного острова, поскольку все худшее, что есть в нашей культуре, было однажды отправлено за океан религиозными фанатиками на ветхом суденышке…

В начале моей речи детектив как-то смешно поднял брови, и кожа у него на лбу сложилась в глубокие складки, совсем как… крайняя плоть. Пока я читал свое заявление, он смотрел на меня не отрываясь, и этот взгляд, наверное, должен был что-то означать. Я прервался на мгновение и хотел снова встать, но, вспомнив, что это совсем не обязательно, лишь поерзал на стуле и продолжил:

— Но даже искажение религиозного сознания у пуритан не носило такого радикального характера, которое носит искажение морали, навязанной нам США…

— Проведя анализ базы данных, — перебил меня детектив, — я выбрал четырнадцать заявлений о случаях нарушения порядка и общественных норм морали посредством актов эксгибиционизма. Возможно, это именно вы причастны ко всем этим случаям.

Четырнадцать? На секунду я забыл о своем заявлении. Пытаясь сосчитать, я дошел до восьми, но сбился и подумал, что будет лучше, если я соглашусь.

— Четырнадцать, — сказал я и тут же уточнил, — нет, пятнадцать!

Мне показалось, что пятнадцать лучше, чем четырнадцать…

Я тут же с воодушевлением вернулся к чтению своего заявления:

— …чья культура была экспортирована и натянута на весь мир как малоразмерный презерватив на гигантский пенис…

Детектив посмотрел на меня без всякого выражения, потом опустил голову и стал настукивать что-то на своей машинке. Нет, я не ошибся, когда отметил ту ответственность, с которой детектив подходил к выполнению своих обязанностей. И все же не могу понять, что на самом деле движет людьми, которые решили посвятить себя государственной службе.

— Старые девы отличаются особой чувствительностью, — сказал я, — когда старая дева видит мое орудие, ее охватывает ужасное волнение: никто так истошно не кричит, как старая дева, при виде моих спущенных штанов. Как вам, детектив, старые девы?

Однако старые девы не вызвали у детектива того интереса, на который я рассчитывал.

Я решил вернуться к заявлению:

— …Одержимость культом физической силы, что есть не что иное, как страх, размер которого можно представить, узнав численность американской армии…

— Последний по времени факт эксгибиционизма был зафиксирован в Хэмпстеде на прошлой неделе, — перебил меня детектив, не обращая внимания на мои слова. — Похожий по описанию на вас мужчина выскакивал голым перед гуляющими в парке женщинами. Где вы находились на прошлой неделе?

Где находился? Этот вопрос озадачил меня. Я не мог сказать детективу, где находился, но вовсе не потому, что это было секретом, а потому, что… не веду счет времени. Я отложил свое заявление в сторону и попытался сосредоточиться, но вспомнить не смог и вдруг громко испортил воздух. Да-да, я пернул.

— Непобедима страна, которая крепка английским духом! — сказал я в оправдание себе.

Детектив не шевельнулся.

— Я люблю гулять, — сказал я, — но не имею особых предпочтений, впрочем, иногда хожу в Гайд-парк. О, как меня раздражают асфальтовые дорожки, искусственное покрытие…

— Я могу назначить вам медицинское освидетельствование, — неожиданно произнес детектив, — однако не считаю это необходимым.

— Мой процесс будет иметь резонанс? — спросил я его.

— Так вы отрицаете свою причастность? — спросил он меня, пропуская мой вопрос мимо ушей — так их, наверное, учат.

Причастность? Я не понял, о чем речь, и, взглянув на детектива, вдруг подумал, что в мире есть много людей, которым важно быть там, где есть преступление, и совершенно не важно, по какую сторону закона, то есть любой полицейский мог бы стать преступником и любой преступник может в конце концов оказаться полицейским.

— Детектив, — сказал я, не решаясь продолжить чтение, — вы никогда не задумывались о том, почему люди так легко примиряют в своем сознании непримиримое? Вы должны это знать, ведь вы имеете дело с преступниками. Только знаете, на мой взгляд, люди порядочные, и особенно семейные, куда опасней. Вы согласны?

— Вы были в Хэмпстеде на прошлой неделе? — спросил детектив.

— На прошлой неделе? — переспросил я, чувствуя, что ситуация становится все более неловкой. — А это важно?

— А что, по-твоему, важно? — спросил детектив, и что-то живое впервые промелькнуло в его взгляде.

— Важно то, что у моей соседки ж…, как орех, — сказал я и захохотал.

— Вы не оказываете помощи следствию, — сказал детектив и начал что-то записывать.

Я перестал смеяться. Мне стало скучно; я подумал, что детективу, наверное, приходится прилагать усилия для того, чтобы оставаться нормальным. Но разве такой человек может по-настоящему любить?

Я продолжил чтение своего заявления:

— Культ физической силы в древности проистекал из жизненной необходимости, но эллинизм не коснулся Британии, как не коснулся и ренессанс, в котором культ человеческого тела…

— В рамках проведенного опознания потерпевшие женщины подтвердили, что именно вы преследовали их в парке. Они вас опознали, — как-то пресно изрек детектив.

Опознали! Меня это рассмешило, я даже перестал читать. А как они могли меня не опознать, если я единственный, кто стоял, спустив штаны, на этом опознании?!

Если на суде меня спросят, что мне понравилось в тюрьме больше всего, я скажу: опознание! И с удовольствием еще раз пойду на него.

Стараясь быть как можно более серьезным, я встал.

— Мой член, детектив, — начал я, — трудно не опознать. Взгляните сами, — я спустил штаны, — вот вам и опознание!

Стараясь оставаться серьезным, я все же не мог сдержаться и засмеялся, нет, загоготал.

Детектив молчал, он ничего не записывал и даже не потребовал, чтобы я надел штаны. Он смотрел на меня неподвижным, стеклянным взглядом, а потом вдруг начал рыться в своих бумагах, как свинья в жухлой листве.

Я посмотрел на него с беспокойством. Он все копался в каких-то документах, а я внимательно рассматривал его лысую бугристую голову на короткой шее; на самой макушке у него пульсировала венка. Мне вдруг стало жаль детектива. Люди не могут быть равными. Но кто определил ту степень цинизма, с которой мы эксплуатируем разницу?

Я натянул штаны и сел. Кстати, мне нравится арестантская одежда. Она легко снимается. Правда, я всегда полагал, что она будет в широкую полоску, как на картинках, изображающих каторжников. И что мне еще полагается шапочка! Но мода не стоит на месте, так что даже одежда смертников теперь является предметом дизайна.

Хотелось бы мне взглянуть на дизайнера, который пошил костюм смертника!

— В тюрьме есть камера смертников? — спросил я.

— Ищете друзей? — спросил детектив, прищурившись.

— Люди не водят с мной дружбы, — сказал я, — только жены тех, кто часто отлучается по службе, по-настоящему ценят мое общество. — Я засмеялся.

Детектив молча смотрел на меня, и у него ходили на скулах желваки. У мужчин я всегда смотрю на кадык и желваки, у женщин — на кожу. Гладкая кожа красит женщину больше, чем большая грудь. Кожа для меня важнее всего. Я всегда выбираю женщин с гладкой кожей. Не все это понимают.

— Почему на этот раз вы выбрали именно стадион? — спросил детектив.

Я не мог не отдать должного его настойчивости.

— Потому что хомячок! — сказал я и поднял вверх указательный палец.

Детектив сделал вид, что не понял, хотя не понимаю, что в этом непонятного.

— Хомячок? — Он наморщил свой лоб.

— Хомячок, — подтвердил я. — Тот самый, что на прошлой неделе застрял за батареей у школьника в Дартфорде. Вы разве не слышали? Об этом рассказывали по телевидению. Мы его спасали. И вы его спасали. Все его спасали. Страна спасала хомячка. И спасла! Сколько было радости! — у меня от одного воспоминания наворачиваются на глаза слезы. Великий день. Правь, Британия, морями!

— Вы были в Дартфорде на прошлой неделе? — вновь спросил меня детектив.

— Боже упаси, я держусь подальше от таких мест, — сказал я и умолк.

Он, кажется, все же не понял, что я ему сказал.

Детектив промолчал. Потом достал еще один документ, пробежал его глазами и снова посмотрел на меня.

— Вы действительно находите смысл в том, что делаете? — спросил я.

Он не ответил. Я хотел продолжить чтение своего заявления, но в этот момент открылась дверь и в комнату вошел констебль.

Быстро пройдя по комнате, он подошел к детективу. Наклонившись к самому его лицу, он что-то произнес, потом выпрямился и вышел так же быстро, как вошел. На меня он даже не взглянул, и это меня обидело.

Я взял свое заявление и стал читать, то и дело бросая взгляд на детектива:

— Таким образом, культ силы — это не больше, чем культ страха признания того простого факта, что любовь…

— Следствие закрыто, — сказал вдруг детектив. — До суда вы свободны.

Я посмотрел на него и не узнал — его глаза сузились и потемнели; он сидел прямо, положив руки на стол, и не сводил с меня своего тяжелого взгляда.

— А когда меня будут судить? — спросил я.

Он не ответил.

— Процесс будет освещать пресса?

Детектив молчал.

— Я…

— Что ты? — Детектив вдруг посмотрел на меня в упор. — Ты жалкий м…, — сказал он сквозь зубы. — Заткнись и проваливай.

Я не знал, что сказать, я был растерян.

— Ты мне не нужен, — сказал детектив и стал собирать бумаги на столе. Он совал их в папку, но они мялись, и мне показалось, что так нельзя обращаться с документами. Я протянул руку, инспектор остановился и поднял глаза.

— Документы, — сказал я.

— Что документы?

Он снова посмотрел на меня, потом на папку, потом отложил ее и снова вперил в меня свой тяжелый взгляд.

— Тебя волнуют документы? — Он сделал паузу и как-то зло усмехнулся. — Ты попал ко мне только потому, что на стадионе арестовали парня, который натаскал пластида под трибуны; хотел разнести там все к чертовой матери. Я вожусь с тобой только поэтому. Но ты не имеешь к этому отношения…

— Но я бы хотел сделать заявление, — осторожно сказал я, не очень понимая, при чем здесь другой парень.

— Проваливай, — сказал детектив, сморщившись. — Хотя, — он сделал паузу и снова уперся в меня взглядом, — если бы решал я, то я бы тебя посадил, чтобы ты гнил здесь. — Он горько усмехнулся. — А его отпустил бы… Тот парень плакал, — продолжил он, возвращаясь к своим бумагам, — когда его взяли, но не потому, что мы его арестовали, а потому, что не смог взорвать стадион. — Детектив смотрел теперь сквозь меня. — Он так хотел прикончить тысячу таких, как ты, — детектив посмотрел мне в глаза, и я зажмурился, — но только что покончил с собой в камере… Убирайся.

Я едва поднялся и тут же обмочился. Вошел констебль, брезгливо посмотрел на меня и вывел из кабинета.

В тот же день меня отпустили.

Суд так и не состоялся.

Теперь я почти каждый день прихожу к тюрьме и жду за углом, когда выйдет детектив. Я иду за ним до самого дома.

Я знаю, где он живет, чем занимается в выходные дни и что он прячет у себя в гараже.

И еще я знаю, что не смогу остановить его.